Что дает мне силы? На ум приходят цветаевские строки:
Нет и нет уму
Моему покоя.
И в моем дому
Завелось такое.
Помолись, дружок,
за бессонный дом,
За окно с огнем!
Окно с огнем дает мне силы.
Моя семья, мой дом. Мне 3 года, мы с папой катаемся на надувной лодке по уфимскому пруду. И мне не страшно, я чувствую волну, чувствую папу рядом и маму, которая стоит на берегу и машет нам.
Мне 5 лет. Раннее летнее утро. Я просыпаюсь от поцелуя папы. Он весь пропах речкой, рыбой, костром. «Леночка, я тебе принес аленький цветочек!» — говорит папа и дарит мне красную лилию, что растет в пойме у реки. Я обнимаю его, прижимаясь к его небритой щеке.
Мне 10 лет, новогодние праздники. Мы ждем маму из роддома, она должна привезти нам с братом еще одну сестренку. Мы спорим, кто первый возьмет ее на руки, кто будет с ней играть, с кем она будет спать.
Мне 16 лет, 7 ноября, каникулы. Младшей сестры все еще нет дома, я иду за ней на речку. Там деревенские мальчишки устроили карусель. Катя лежит на льду. Я хватаю ее на руки, бегу по снегу и молю: «Только живи!» А она, закатывая глаза, несет какую-то околесицу. Сильное сотрясение мозга.
Мне 20 лет. Весенний майский день, районный центр. Брата забирают в армию. Все плачут. Мама не может остановиться. Я ругаю ее, напуская на себя серьезный вид, а сама тоже боюсь расплакаться, ведь расстаемся с Серегой на два года.
Мне 24 года. Я страшно кричу в роддоме, мне не стыдно. Мне больно! И тут мой крик прерывается плачем моего долгожданного сына! Слезы, слезы, слезы. Знаете вы, какое это счастье, когда тебе на грудь кладут маленький сморщенный комочек? Слезы, слезы, слезы.
Мне 27 лет, сыну три года. Майский теплый вечер. Веет ароматом распустившейся яблони. Мы идем домой по яблоневой аллее. Я хватаю ветку и трясу ее. На нас с сыном сыплется майский снег. Я читаю ему Eсенина: «Сыплет черемуха снегом.» Видели бы вы глаза моего мальчика!
Мне 30 лет, сыну — 6. У нас похороны. От атипичной пневмонии умерла дочь моей двоюродной сестры. Прихожу домой, а у сына температура сорок. Куда девалась моя упертость, смелость. Руки дрожат, не могу сообразить, что делать. В больнице срываюсь на крик: «Никуда не поеду, буду спать у вас на лавочке, только сына спасите!»
Мне 40 лет. Сентябрь. Папины глаза и его голос: «Только на тебя, дочка, надеюсь, ты старшая, только на тебя.» Сгорает быстро, рак. И плакать не плачется, надо держаться, я — старшая.
Мне 42, сыну — 18. Провожаю в армию. Сейчас подойдет автобус, и уедет моя кровиночка. Все бы ничего, да в ВДВ берут, а он высоты боится с детства.
Мне 45 лет. Четвертое января, вечер. Телефонный звонок разрезает тишину. Боюсь брать, не люблю таких звонков. На другом конце приговор — брат разбился насмерть. Eдем с мужем, на трассе лежит Серега. Метель, мороз. «Eму же холодно, укройте его», — шепчу я. Мозг не хочет понимать и принимать данное. А где-то в глубине сознания — мысли о том, как я об этом скажу маме, она лежит в больнице. Как скажу. Но я же сильная, я — старшая.
Мне 48. Август, пандемия. Операция. Наркоз не берет, я не сплю, читаю доктору и медсёстрам цветаевские строки: «Вот опять окно.» Желаю им здоровья и дома с окном, в котором не спят.
Я после операции. Врачу не нравятся мои анализы. Думала, уйду домой на следующий день, приходится ждать неделю. Телефон разрывается. Звонят сын, мама, муж, сестра, брат, племянница, друзья. Не могу ответить, что я им скажу? Они догадались. Плачу ночью в подушку, они плачут тоже, плачут и молятся. Молятся за меня все.
Анализы приходят хорошие. Телефон разрывается: теперь я спешу сообщить радостную весть всей моей семье. Семье, что дает мне силы жить!
